(Продолжение. Начало в №40, №41).
Я, не пасший в это лето свиней, сразу же выразил желание пахать. И получил официальный “наряд” – после обеда пахать пар в поле за деревней, за Павловым (позже – Симы) домом (на склоне к оврагу в сторону Русино). Так был открыт почин для соиновских “последышей” – начало замещения мужиков в тяжелом крестьянском труде. Наша работа в колхозе была разнообразна, как правило, связанная с работой на лошади: нагружать и возить, пахать и боронить, обрабатывать землю и убирать урожай, ездить в извоз.
Наступило время поднимать пары.
Запомнившаяся сцена. В первой половине дня, почему-то под окнами нашего дома, собралась группа женщин и среди них Хрулев Алексей (Якимович). Обсуждали вопрос о вспашке паров и посеве озимых – работа, выполнявшаяся мужиками, которых “взяли на войну”. И единственный мужик, стоявший среди баб, выдвинул “историческую” мысль: “Раньше (до колхозов) в своих хозяйствах мальчишки работали. Пусть и сейчас они работают”.
Находящийся среди взрослых мальчишка – я, не пасший в это лето свиней, сразу же выразил желание пахать. И получил официальный “наряд” – после обеда пахать пар в поле за деревней, за Павловым (позже – Симы) домом (на склоне к оврагу в сторону Русино). Так был открыт почин для соиновских “последышей” – начало замещения мужиков в тяжелом крестьянском труде.
Сложный вопрос, почему возник тогда патриотический порыв: то ли что в младшей тройке я был “самый мужик”, то ли что были нужны трудодни. А возможно и то, и другое.
Об этой первой пахоте в прежних материалах я уже упоминал. Упоминал и о том, что лошадь была “чужая” – не местная, не приученная при пахоте ходить рядом с бороздой, и что ручки плуга были почти на уровне плеч.
А вот запрячь самостоятельно лошадь в оглобли для нас было уже делом чести. Первоначально нам иногда помогали старшие: когда лошадь “не давалась” – не могли на нее надеть хомут сами или не хватало силы на запряженной лошади стянуть супонь на хомуте – дуги для нас были еще упругие. Потом и эту беду преодолели – справлялись.
Замещая мужиков, мы работали то вместе, то врозь. Если говорить о летнем времени, то вставали еще засветло, спать ложились в потемках – подчинялись времени по солнцу. Обеденное время – “уповод” (при кусачем и сосущем “гаде”) – принадлежало работе на домашнее хозяйство.
И вопреки сложной окружающей обстановке мы оставались детьми. Работая на лошади – тягловой силе крестьянина, мы при первой же возможности стремились ехать на ней верхом (особенно после работы в выгон) вопреки ее желанию и характеру. Вообще, вопрос живой тягловой силы в деревнях достоин отдельного освещения.
Нам хотелось играть, и мы играли, выкраивая время. Увлекаясь игрой, забывали запрягать лошадей. А в поле, давая лошадям отдых, сами иногда, сморенные работой, на травке засыпали так, что нас приходилось будить. И ведь не наказывали нас.
На конном дворе, где мы были под надзором конюха Григория Евграфовича Федорова, – играли в войну, переделав в нее игру в прятки. Увидев спрятавшегося противника, кричали: “Пу, Сережа!”. Чтобы поиграть, заранее договаривались придти пораньше.
А в поле контроль лежал на бригадире Александре Федоровне Павловой. Видя долго отдыхающих лошадей, ей приходилось мерить километры, чтобы разбудить работничков.
Оттеняя нашу детскость, случаи эти были крайне редки. Мы понимали, что существует дисциплина и нужно было работать.
Люди, как и мир, разнообразны, поэтому с какого возраста и какую работу в разных поселениях выполняли в войну крестьянские “последыши”, можно лишь предполагать. Однако на заводах дети выполняли определенную работу, а наша работа в колхозе была разнообразна, как правило, связанная с работой на лошади: нагружать и возить, пахать и боронить обрабатывать землю и убирать урожай, ездить в извоз – обеспечивать продовольственную самодостаточность.
И еще с полной уверенностью можно утверждать, что в целом физические нагрузки на крестьянских детей в единоличных хозяйствах и на детей – “последышей” в колхозе не сопоставимы.
В единоличных хозяйствах родители щадили своих детей, видя в них опору в будущем. Они не дозволяли им непосильный труд. Это по инерции, от времени, когда еще не было колхозов, наблюдалось и в нашей шестерке. Старшая тройка (Костька, Сережка и Руфка) была все время в более привилегированном положении: они жили с отцами, которых по возрасту пока не призвали на войну, и их в какой-то степени оберегали.
В колхозе мы, будучи детьми, выполняли работу такую же, как и взрослые члены артели, в том виде, с такой физической, моральной нагрузкой, с такой (по современным меркам) антисанитарией, какой она была в тот или иной момент. Техники безопасности, как на заводах, не существовало. При этом каждому из нашей младшей тройки, как рядовому работнику артели, иногда поручалась работа физически тяжелее, чем каждому из старшей тройки. Замечали это мы, замечали матери, но сказать не могли. Да и кому жаловаться – война.
Говорю об этом потому, что миллионы “последышей” Советского Союза были подобны любому из младшей соиновской тройки пацанов. Это была безотцовщина. Отцов их, разорвав естественную связь времен, забрала либо война, либо другие предвоенные жестокие события в стране.
Справедливо заметить, что интенсификация нагрузок на “последышей” возрастала с их взрослением. А иногда зависела и добавлялась от сложившейся ситуации. Все это я испытал и прочувствовал на себе – безвременно ставшем оригинальным представителем безотцовщины, у которого постоянный тяжелый крестьянский труд не смог убить стремление к получению образования. Возможно, краткая иллюстрация трудовых событий из моей реальной жизни, как одного из “последышей”, послужит тому подтверждением.
Как уже говорилось выше, свинопасом я стал в 9, а пахать – в 10 лет. Но это, вероятно, не типичный случай, который привел к следующему нетипичному случаю – в 11 лет начать косой косить траву. Его можно отнести к процессу обучения – сначала на усадьбе под началом матери, которая сама косила “тяп-ляп”, а потом на лужках с сестрицей Зинаидой, косившей тоже “тяп-ляп”. Но сообща на зиму для коровы и овец сеном запаслись.
В 12-летнем возрасте травы для скотины я накосил уже один, чем вызвал гордость у матери – мужик растет.
В этом возрасте, нам, работающим на лошади, вменялось в обязанность возить любые грузы: на телеге – картофель с полей, зерно с риги, зимой – на санях возы сена из лугов.
Мешки с картофелем весили по 50-60 килограммов. С погрузкой их на телегу и разгрузкой с нее я справлялся один.
Мешки для зерна были одного размера и с зерном весили не менее 80 килограммов и для нас в одиночку не подъемны. Однажды получив наряд на их перевозку с риги в амбар, погруженные на телегу вдвоем, я вынужден был сгружать мешки и таскать один. В результате сильно заболела спина. Посещение медпункта в Холуе не дало ни лечения, ни хотя бы временного освобождения от подобных работ. В колхозе был воспринят как симулянт. Позже, при нагрузках боль в спине возобновлялась. Но это никого не волновало. Нужно было работать.
Мать говорила, что “раньше” – в единоличных хозяйствах детей нашего возраста к подобной работе родители не допускали. Доказывает это и тот факт, что мальчишек из старшей тройки на эту работу не посылали ни ранее, ни в этот раз, ни позже.
Видимо, спина болела сильно, если случай запомнился. А с возрастом старые болячки оживают. Как оживает и память об отце, который тоже не позволил бы в своем хозяйстве сыну малолетнему выполнять такую работу.
Были и другие, не свойственные возрасту работы. Например, вместо матери, работавшей на основной работе телятницей, в 11-летнем возрасте ночью дежурил на скотном дворе. Дежурство включало в себя также утреннюю уборку навоза из-под коров и вывоз его приведенной с конюшни лошадью на санях на улицу. А потом – в школу.
Для современных родителей и детей можно уточнить обстановку. Скотный двор располагался за деревней, а ты один – сидишь в подсобке и дремлешь, прислушиваешься к стукам и периодически обходишь все помещения с керосиновым фонарем. Это было необходимо – коровы были на привязи за шею. Во время отелов нужно был следить: не начинает ли какая корова телиться. Если начинает – тогда бегом за дояркой на помощь корове.
Иногда жути добавляли завывания голодных волков, порой стремившихся проникнуть внутрь помещения.
В войну почту от одного до другого почтового отделения возили на лошадях. Для нашего колхоза была разнарядка возить почту из Южи в Преображенское и обратно, с отъездом ранним утром и возвращением домой, когда уже все спали. Дорога каменная, пустынная, идет лесом. Иногда темнота была такая, что дорогу чувствовала только лошадь. Ты один… жуть! А груз ценный. Каждому ли можно было это доверить и поручить? А нам, пацанам, от безысходности доверяли и поручали, не задумываясь о том, что может с нами случиться. Война спишет.
Можно долго перечислять наши трудовые подвиги в колхозе. Однако кормила нас усадьба, а обогревал дом, а в нем печка. И в личном хозяйстве тоже были трудовые подвиги, без свершения которых существование семьи могло прекратиться физически.
Дрова ежегодно заготавливали в июне, в обеденный перерыв – в жару и в слепни. Обливаясь потом, деревья валили с корня, очищали топором сучки, распиливали двуручной пилой на поленья, кололи их, стаскивали и прикладывали в поленницы. Сучки складывали в кучи и сжигали. Адский труд. Дрова пили с матерью и Зинаидой, а иногда только с ней.
Говоря о ежегодной заготовке сена для своего скота (в основном, с лужков), я уж не ропщу, что с них, как правило, траву или сено таскали беременем на усадьбу на себе. Лошадей не давали.
Невозможно не вспомнить, как вручную копали усадьбы (тягловая сила с трудом могла обеспечить только колхозную работу). Отчаявшись получить что-либо за трудодни в колхозе, на усадьбе, кроме посадки картофеля, сеяли яровую пшеницу и просо. Незабываемо, как монотонно толкли просо в ступе, обдирая от скорлупы. Как молотили цепами на одной из сохранившихся чудом на усадьбе риге снопы с пшеницей, а затем зерно провеивали на ветру. Мололи муку на чудом сохранившихся у кого-то каменных жерновах (“ходивших” по деревне), монотонно крутя верхний жернов вручную.
Помолотив цепом даже один раз, невозможно забыть ощущения от этого тяжелого труда, который выполняли полуголодные. С заданным ритмом (таты-латы, таты-латы… приблизительно 100 ударов в минуту, а первый цеп – ух, ух…), ты с размаху с силой ударяешь по снопам, стараясь не задеть соседа, не отстать от ритма, не ослабляя силу своего удара, проходишь длинный ряд выложенных снопов без отдыха, выжатый физически. Ты весь на виду. Нарушать ритм и ослаблять удары не допустимо – стыдно будет перед всеми. Итог обмолота – крохи по сравнению с тем, что было необходимо. И эти крохи – до нового урожая.
Кульминацией затяжного изнурительного колхозного труда во время войны, сразу после ее окончания, была условная забастовка, когда обессилившие колхозники, не сговариваясь, можно сказать, отказались идти на сенокос на прежних, артельных условиях. И партийное руководство вынуждено было пойти на уступки. За убранный гектар сена для колхоза, колхознику платили (условно) 10-ю сотками луговой нескошенной травы, которую он сам же и убирал. И откуда тогда у народа силы взялись, когда он увидел реальную оплату труда, и что его не обманут. Луга были убраны без понуканий.
Всего не перечислишь…
Ю.ПАВЛОВ
(Продолжение следует)